— Погоди! — смирился и попросил муж, а когда его жеребец догнал совсем свежего коня Сафии, сказал с восторгом: — До чего же ты, женушка, ловкая в седле! Ты красивее всех женщин и нашего аула, и Оренбурга, и всего мира.

Какая женщина устоит перед пылкими признаниями любящего мужа! Сафия вспыхнула, одарив Кахыма благодарным взглядом, и вдруг задумалась, вздохнула глубоко, с печалью:

— Даже представить себе не могу, как еще раз расстанусь с тобой.

— Не навсегда же, — беззаботно сказал Кахым.

«Да-а, ты уедешь, жизнь у тебя вольная, а я снова останусь в заточении, в опостылевшей горнице!.. Нет, видно, все мужья черствые».

Уж как не хотелось ей унывать при муже, но прикидываться беспечной она не хотела и не умела.

Позади раздался протяжный крик: «Ау-у-уу!..», Кахым и Сафия невольно вздрогнули, а лошади их приблизились друг к другу, прижались мокрыми боками.

— Кто это там? — свел брови Кахым, привстав на стременах.

На полянку вылетел Азамат на взмыленном, с ошалевшими глазами коне, замахал рукой:

— Вон вы где! А я обыскался, аж охрип от криков.

— Да что стряслось? Несешься, будто на пожар.

— Буранбай-агай тебя дожидается. Он в армию уезжает. Приехал, говорит, с братом Кахымом попрощаться!..

— В какую армию? — удивился Кахым. — Он и сейчас в армии, на границе, начальник дистанции.

— Сам его спросишь, а я не знаю. Откуда мне знать. Ильмурза-агай велел тебя разыскать.

— Ну, скакун, трогай! — сказал Кахым, и гнедой послушно, с места перешел в тяжелый карьер, широко разбрасывая ошметки влажной земли.

Сафию задело, что муж даже не оглянулся, не позвал с собою. Она вздохнула: «Привыкай, женщина!» — и похлопала ласково коня по шее, но догнать гнедого скакуна ей не удалось — жеребец Кахыма летел, почти не касаясь копытами дороги, грива и хвост полоскались по ветру.

У ворот отцовского дома Кахым легко спрыгнул с седла — работник подбежал, принял коня — и быстро взбежал на крыльцо, крикнул громко, перепугав отца с матерью и других домочадцев:

— Что случилось-то? Война, что ли?..

Ильмурза, не сползая с нар, зашипел:

— Тихо, тихо ты, Мустафу разбудишь! Какая война?

— А почему Буранбай в армию уезжает?

— А-а-а, вон ты о чем!.. Разве можно так кричать? Никакой войны, слава Аллаху, нет, а пришел из Петербурга приказ-фарман: сформировать два башкирских казачьих полка и отправить на западную границу. Первым полком, в тысячу джигитов, назначен командовать Буранбай, а вторым — сын нашего свата Бурангула — Кахарман.

— Где же Буранбай-агай? Спит?

— Да где там! Заехал накоротке, торопился в канцелярию генерал-губернатора, я разослал гонцов искать тебя, но лишь Азамат догадался поскакать на гору и в рощу. Буранбай успел попить чаю и поскакал в Оренбург с ординарцами.

— Давно? Я его догоню.

— Погоди, улым, не горячись. В Оренбурге он задержится, ведь ему надо собрать полк. Лучше бы тебе прихватить с собой жену и повезти ее попрощаться с братом. Ты поедешь на коне, а Сафия со служанкой — в тарантасе.

В Кахыме проснулось отцовское чувство тревоги:

— А как же Мустафа?

— Внук останется у нас, у бабушки. Зачем мучить дорогой ребенка? — рассудил дед. — Тебя твоя мать вырастила, значит, можешь доверить ей и своего сына.

Согласившись с разумными доводами отца, Кахым с легким сердцем оставил первенца на попечение бабушки. Сафия, наскучавшаяся долгим затворничеством, была рада случаю вновь побывать в отчем доме, повидаться с родителями и братом, побродить по улицам шумного, кипучего города, где полки в лавках ломятся от кип атласов, бархатов, шелков, а на восточном базаре торгуют бухарскими и самаркандскими пряностями, притираниями, благовониями, поболтать и посплетничать с подружками — да это же просто счастье для восемнадцатилетней женщины!

Кахым все же не утерпел и, велев жене срочно собираться, ускакал один на свежем коне.

Только в Оренбурге он Буранбая не застал — тот уже уехал в расположение своего полка.

А в доме тестя, начальника кантона Бурангула, царило благодушное настроение: Кахармана в полк не назначили, оставили в резерве, — значит, лелей старость отца-матери…

— Разве я виноват? — оправдывался он. — В самую последнюю минуту назначили командиром поручика Айсуака. Благо, я болею всю зиму.

Фатима зафырчала, как разъяренная кошка:

— Это он-то больной?! Ой, не могу!

— Хватит! — затопал ногами на языкастую женушку Кахарман. — Не встревай в мужской разговор! Чем трепать языком, прикажи самовар поставить, приготовить для зятя угощенье. — А когда Фатима, тыча во все стороны локтями, вышла, сказал, понизив голос: — От тебя, зятек, тайны нет: войною пахнет!.. Француз того и гляди пойдет на Россию. Вот почему велено двинуть к границе башкирские и калмыцкие полки. А вообще-то ух-ух, — он покрутил мясистым носом, — дело даже не в этом, а в том, что в полк хотели назначить тебя.

— Меня?! — Новость была до того невероятной, что Кахым лишь боязливо улыбнулся.

— Да, да, зятек, именно тебя! Подполковник Ермолаев ходатайствовал, но князь ограничился присвоением тебе чина поручика. Этим все и закончилось.

— Час от часу не легче!.. — Чего греха таить, Кахым был тщеславным, как и любой молодой офицер, и звание поручика по его годам — высокое, но командовать полком, тысячей джигитов, — это же головокружительная удача! — Что же произошло?

— А то, что мой отец поехал к князю Волконскому и выпросил разрешение закончить тебе учение в Петербурге.

…Кахым был взволнован, долго раздумывал, посоветовался с тестем и решил в Оренбурге не задерживаться, а быстренько съездил в деревню, попрощался с отцом и матерью, горячо поцеловал сына, жену — бегло, на ходу, и помчался на перекладных в столицу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Первый и Второй башкирские полки шли из Оренбурга форсированным маршем, без дневок. Весенняя распутица расквасила дороги, кони вязли в грязи, темнели от крепчайшего пота, а на привалах интенданты скупо отмеривали сена и особенно овса: фураж полагался только на одну, штатную, верховую лошадь, а вторую, ремонтную, хозяин обязан был кормить своим попечением. Джигиты поденежнее прикупали корма у крестьян, а победнее делили скрепя сердце суточное довольствие на двоих коней, и оба, понятное дело, шагали или трусили мелкой рысцой по лужам впроголодь, спадая с тела. Все всадники с нетерпением ждали майского разнотравья на лугах и обочинах. Солнце, правда, день ото дня грело все жарче, но земля еще не брызнула зеленью.

Как-то Буранбай и сотник ехали впереди полка.

— Вот и весна, эх, скоро лето, а мы едем и едем все дальше от родной стороны, — вздохнул сотник.

Буранбай не расслышал. Бросив поводья, пустив жеребца мерным ходом, он с упоением любовался преющими в лучах солнца, отходящими от зимнего оцепенения пашнями, в белесо-зеленой дымке перелесками. Ручьи клокотали от мощного паводка. А подмосковное небо такое же, как в далеком Башкортостане, — густо-синее, с медленно плывущими облаками. Припекало, и Буранбай расстегнул пуговицы бешмета, снял и повесил через седло широкий поясной ремень. Свернув с дороги, он остановил коня.

— Подтяни отстающих, — вполголоса приказал он сотнику.

Круто развернувшись, сотник поскакал назад вдоль вереницы забрызганных грязью всадников на костлявых, дымящихся испариной лошадях.

— Живе-ий!.. Быстре-ий!..

Послышались недовольные голоса:

— Гони не гони, а на голодной кляче далеко не уедешь!

— Споткнется какая и не поднимется!

Буранбай знал, что земляки правы.

К нему подъехал казачий офицер, сопровождавший башкирские полки на марше от главного штаба.

Догадавшись, как тяжело на душе Буранбая, он коротко сказал:

— Не имеем мы права остановить полк на дневку.

— Вы же сами видите…

— Вижу, но, господин есаул, если в указанный день мы не приедем в Серпухов, то вам и мне, особенно мне, сильно не поздоровится, — хмуро сказал офицер. Заметив, как потемнело лицо Буранбая, он добавил: — Башкирские лошади зиму на тебеневке в степи проводят, значит, и этот марш выдержат.