— Видите? Я же вам говорил! — воскликнул Александр Никитич. — Наполеон вынужден посылать за продовольствием не только мелкие отряды, но и крупные силы. Костлявая рука голода сжимает горло французам. — И крикнул горнистам: — Трубить сбор!

Через минуту лесной лагерь заклокотал ржанием коней, звяканьем уздечек и стремян, властными покрикиваниями вахмистров.

Кахым упросил Сеславина взять его с собою в дело.

Александр Никитич Сеславин был артиллеристом, окончил военное училище, служил в гвардии, за героизм и отвагу в Бородинской битве был награжден орденом Георгия, но военный талант его раскрылся с исключительным блеском в партизанской борьбе. После падения Москвы, когда наступило как бы временное затишье и артиллерия безмолвствовала, он создал из своих батарейцев, из казаков, из кавалеристов партизанский отряд и начал изматывать, громить, уничтожать французов со смелостью беспредельной, с тактической хитростью, с изворотливостью в маневре. К нему тянулись добровольцы из кавалерийских и казачьих полков, хотя он был командиром строгим, беспощадно требовательным, но как же радовались партизаны, получив от отца командира доброе слово благодарности!..

Именно Сеславин первым обнаружил, что армия Наполеона покинула Москву и движется к Малоярославцу.

Сейчас он быстро прикинул: надо отсечь батарею от пехоты, а кавалерию атаковать с ходу, из засады, пока еще она не развернулась. Младшие офицеры и вахмистры понимали Сеславина с полуслова, с намека.

Кавалерийскую атаку он возглавил сам, и с ним пошел в бой Кахым — унизительно было бы джигиту отсиживаться в лагере, когда рядом кипит кровавый бой.

На полном разбеге коней партизаны вырвались из леса и врубились в ряды мерно трусивших по дороге на исхудавших лошадях французских драгун. Безмолвие рубки изредка нарушалось предсмертными стонами, ржанием мечущихся без всадников лошадей. Задние ряды французских кавалеристов, не слушая команды, повернули и поскакали назад, смяли пехотинцев.

Кахым яростно рубил саблей, проверяя и свою выучку рукопашного боя, и смелость.

Тем временем партизаны искромсали лихо, стремительно батарейную прислугу, отбили пушки.

Но пехота устояла — ощетинившись штыками, сомкнув ряды, французы мерно, в порыве злого отчаяния, замаршировали по дороге.

— Нет, легкая кавалерия их не осилит! — сказал Сеславин и велел трубить сбор. — Кавалерию мы изрубили, а пехота уплелась без провизии. Пусть щелкают зубами, как голодные волки! А вы, ваше благородие, славно работали саблей, — похвалил он гостя.

Кахым вспыхнул от радости: Сеславин был скуп на похвалы, это все в армии знали.

— Знал бы, лук и стрелы с собою захватил, — сказал он. — У башкирского казака своя сноровка — на карьере вонзить одну-две метких стрелы, а затем крошить врага булатом!

Сеславин, собрав отряд, отправив раненых партизан в Тарутинский лагерь, сразу же перекочевал на новое место. «Незыблемое правило партизанской войны — не оседать в постоянном лагере, непрерывно менять место расквартирования», — объяснил он Кахыму, и тот отметил это в памяти, чтобы доложить Коновницыну — опыт пригодится и башкирским полкам, и другим партизанским отрядам.

К Сеславину подъезжали изможденные, с потными от боевой страды, но сияющими лицами офицеры и вахмистры, докладывали о трофеях, о числе убитых французов.

Кахым знал, что партизаны Сеславина пленных не брали. Положим, французы их тоже в плен не брали. «Око за око, зуб за зуб! — всегда внушал подчиненным Сеславин. — Прикиньте, сколько городов, деревень сожгли эти наполеоновские орды, скольких детей осиротили!»

За ужином в небольшой деревушке, затерявшейся в лесной чаще, Сеславин с упоением рассказывал Кахыму о командирах партизанских отрядов Дорохове и Фигнере:

— Я-то что — из середняков.

«Мне бы стать таким середняком на войне», — подумал Кахым.

— Но Дорохов, Дорохов! У-у-у!.. — Александр Никитич аж зажмурился: — Нет такого подвига, на который бы он не рискнул. И все удавалось! Завороженный! Ни пуля, ни клинок не берут… А Фигнер?! Беннигсен его недолюбливает за непочтительность. Да и кого, собственно, их превосходительство жалует? — ядовито спросил Сеславин. — Хе-хе! Шаркунов, блюдолизов! Холуев!.. Фигнер — талантливый разведчик. В мундире французского офицера он едет в лагерь противника, чувствует себя там как рыба в воде, со всеми мил, приветлив, но все запомнил, намотал на ус. Драгоценные разведывательные данные.

— Я обязательно передам ваши отзывы о Дорохове и Фигнере, Александр Никитич, Коновницыну. Но добавлю, — Кахым с удовольствием рассмеялся, — добавлю, что вы никакой не середняк, а выдающийся мастер партизанского боя.

— Ну-ну, не преувеличивайте! И скажите генералу Коновницыну, разумеется, секретно, что мы — значит, я, Дорохов и Фигнер — объединяем свои отряды, чтобы в ближайшее время напасть на лагерь корпуса генерала Орнано.

Писарь принес боевое донесение, Сеславин проглядел его, с удовольствием усмехнулся в пушистые лихие, истинно гусарские усы, прочитал вслух:

— «Уничтожено двести восемьдесят пять французов. Среди них одиннадцать младших офицеров и два полковника. У меня потери сравнительно небольшие, сорок человек, из них убитых двенадцать, остальные раненые». Баланс, как видите, в нашу пользу. Передайте донесение генералу Коновницыну.

— Обязательно, Александр Никитич, — сказал Кахым, спрятал бумагу в сумку и поднялся.

— А зря вы собрались на ночь глядя, — заметил Сеславин. — Мало ли что…

— Нет, Александр Никитич, не уговаривайте, надо торопиться.

В сумеречном лесу было неправдоподобно тихо, и уже не верилось, что днем неподалеку кипела сеча, сбивались грудью кони с безумно-багровыми глазами, кусали в ярости и друг друга, и французских кавалеристов, дробили копытами упавших с седла, казаки и конники Сеславина разваливали напополам клинком, от плеч до бедра, всадников неприятеля, прокалывали пиками; крики, стоны, ругань и по-русски, и по-французски гремели зычно, сливаясь в зловещий гул.

Кахым, задумавшись, не понукал коня и мурлыкал под нос песенку, то ли сложенную только что, то ли припомнившуюся:

Заболоченные низины клубились густыми испарениями, ветер засвистел в костлявых сучьях деревьев. Неприветливо, зябко в лесу.

— Да не сбились ли мы с дороги? — обернулся Кахым к старшему казаку.

— Какая же это дорога! — с привычной беспечностью ответил тот. — Дорога, ваше благородие, правее версты две, а мы наугад едем.

— Почему?

— Безопаснее.

Но спокойствие партизана продолжалось всего мгновение — выехали на рысях на поляну и наскочили на французов, строившихся в ряды, — драгуны выравнивали лошадей, высоких, но тощих, офицер командовал срывающимся простуженным голосом.

«Их никак не меньше полусотни, — сказал себе Кахым, оглянувшись, — а у меня девять, я десятый».

И казаки, и французы сперва внимательно разглядывали друг друга, даже не вынимая клинков.

«Успеем ли вернуться, нырнуть в чащу?..»

Но неприятельский офицер, заваливаясь назад, вонзил шпоры в бока своего коня, вздрогнувшего от неожиданной боли, и лающим криком словно подстегнул драгун, и те, обученные славно, развернулись, полетели в безмолвной, но от этого еще более роковой лаве на Кахыма и казаков.

«Как Аллах пожелает, так и сбудется».

— Ребята, прорываться! Только вперед! Задержимся — сомнут! — с молодым задором крикнул Кахым, и мерный рокот копыт мчавшейся на них лавы французов, к счастью, не заглушил его команды.